Последние дни октября

В то субботнее утро в Керкире я сидел на горячей от солнца скамье, ел солоноватый виноград и разглядывал часы — подарок отца на день рождения. Трогал выпуклый циферблат, гладил ремешок из оленьей кожи; не верил, что дядя окажется прав, и однажды буду рад расстаться с ними.

— Как я найду Ифиджению? — спросил я дядю Адрастуса, который подарил мне свой секрет на совершеннолетие.

— Узнаешь её, едва увидишь, — ответил он с такой улыбкой, словно катал во рту засахаренный абрикос. — Только поезжай непременно в конце октября. В ноябре уже поздно.

Я поцеловал его в щёку и попросил одолжить саквояж.

Неделю спустя, в пятницу, двадцать первого октября, дядя довёз меня до причала Игуменицы. Пересчитал деньги в моём кошельке, доложил несколько купюр и, кивнув на часы, сказал:

— Если не хватит, продай их. Не пожалеешь.

Я накрыл папин подарок ладонью и испуганно взглянул на Адрастуса. Тот засмеялся.

Около полуночи капитан покинул стеклянную будку, чтобы посмотреть, как паром верёвками притягивают к берегу. Слева виднелся старый форт Керкиры. Луна ныряла в облака. Ветер пах солью и хвоей. Я не знал куда идти, потому пошёл за остальными пассажирами до ближайшей гостиницы.

Весь следующий день я шатался по городу и разглядывал женщин, но ни одна из них не привлекала меня. Блуждал по кривым улочкам, покупал орехи и сухие фрукты, ел их на ступенях чужих домов. Заходил в бары, пил мускат и ледяной мандариновый сок. Наблюдал за прохожими и ждал сам не зная чего. Когда успел порядком захмелеть, показалось, кто-то шепнул мне: «Иди на площадь с кипарисами. Они там».

Я расплатился, вышел из бара и огляделся. Эхо пустой улицы донесло до меня скрип замка, звук падающих в сумочку ключей, стук каблуков. От двери неподалёку отделился женский силуэт в шали с бахромой. Она устремилась к перекрёстку.

— Ифиджения? — крикнул я наугад и побежал за женщиной.

Она обернулась и прошлась по мне взглядом.

— Сторожил? Как ты узнал, где я живу?

Я что-то пробормотал. Сердце стучало, как её каблуки мгновение назад. Она взяла меня за рукав, потянула к свету. Я застыл от вида персидского лица, зловещего изгиба бровей и красных губ.

— Ты ни разу здесь не был. Кто тебе рассказал про меня?

— Адрастус.

Она несколько раз моргнула.

— Сколько у тебя денег?

Я открыл перед ней кошелёк. Ифиджения прошлась по купюрам ногтями, вытащила их и засунула в свою сумочку.

— Два дня, — сказала она и зачем-то стукнула каблуком. — В каком отеле твои вещи?

Воскресение и понедельник мы не раздвигали штор и не пускали горничную. Иногда, наспех одевшись, я выбегал на улицу за хересом, хлебом и апельсинами. Из страха не смотрел на циферблаты ни на руке, ни на площади, ни на стене.

— Мне не нужны твои часы. Только деньги, — проговорила она два дня спустя, собирая чёрные волосы в пучок.

— Сколько тебе нужно денег?

Она потянулась за сумочкой, достала из неё сложенный тетрадный лист, прошлась по нему зрачками.

— Ещё примерно столько же.

Впервые за те два дня я взглянул на отцовский подарок и прикинул, сколько за него могут дать в лавке, которую зачем-то заранее присмотрел на углу. Обхватил Ифиджению сзади, прижался виском к её горячей спине и прошептал:

— Подожди. Не раздвигай шторы. Сейчас приду.

По возвращении я протянул ей деньги. Она пересчитала купюры и произнесла:

— Ну вот. В этом октябре больше никто меня не дождётся.

В четверг, двадцать седьмого октября, я проснулся уже без Ифиджении. Вдохнул запах её подушки, снял наволочку и положил в саквояж. Соскрёб с тумбочки мелочь на билет до Игуменицы и поплёлся к причалу.

— Вижу, что нашёл её.

Дядя встречал меня на пристани. Он сжал моё плечо. Я не смотрел на него.

— Знаю, дружок. Потерпи неделю. Потом за работой время быстро пролетит до следующего октября. Денег поднакопишь. Я первые два года так же, как ты, еле живой с парома сходил. Думал, ничего лучше уже не случится. Потом возвращался к твоей тёте, и забывалось.

— Ничего лучше уже не случится, — пробормотал я.

— Пройдёт. Всё пройдёт.

— Может, жениться на ней? — встрепенулся я. — Знаю, где она живёт. Сейчас же вернусь в Керкиру…

Адрастус расхохотался.

— Она уже была замужем. Четыре раза. Последний муж её чуть не убил. Говорят, нашёл у себя под кроватью самого мэра. Той же ночью увёз сыновей-близнецов на материк. Ифиджении разрешает навещать их только раз в год, в день их рождения, двадцать девятого октября. Всё остальное время она тихо работает в овощной лавке и знать никого не хочет.

Дядя свернул на просёлочную дорогу. Мы молчали.

— Думашь, я не пытался? — пробормотал он, опустил стекло и сплюнул в пыль.

Я смотрел на выжженный солнцем колючий холм, за которым начиналась наша деревня.